Пришел доктор перевязал мне ожог

Вокруг итогов митингов 28 июля против пенсионной реформы идёт активная информационно-политическая борьба. Мы видим, как оппоненты пытаются всячески приуменьшить значение того, что произошло в столице. Особенно любопытен вой записных либеральных политологов: Матвейчева, Маркова, Павловского — всех, кто внушает дезинформацию о провале антипенсионных акций КПРФ. Это, конечно, смешно, потому что то, что выложено в интернете (и съёмки «Красной линии», и видео в соцсетях) говорит о давно не бывалой массовости митингов. Ведущие московского митинга назвали цифру 100 тысяч протестующих. С трибуны есть общий обзор, так виднее. Следует учитывать, что была большая миграция людей, входили-выходили, в различные периоды митинга количество участников колебалось. Если говорить о ядре, то это от 30 до 50 тысяч. Надо понимать, что 3 часа люди не расходились с проспекта Сахарова. На митинге дали выступить всем значимым политическим и общественным инициативным группам. Я наблюдал реакцию руководства на трибуне. Было несколько пожеланий прекратить митинг, потому что жара и люди изнывают, но участники не расходились. Желающих выступить было огромное количество, все мыслимые и немыслимые заявки были удовлетворены.

Мы впервые за 10 лет видели столь массовое мероприятие левых сил в Москве. Если сравнивать со следующим митингом, который организовывался под патронажем Навального, то было там на порядок меньше участников. В любом случае можно говорить, что в столице компартия, левые и настоящие патриоты отвоевали улицу у либералов. Вот самый главный мой вывод по итогам того, что произошло 28-29 июля. Смешны редкие всхлипы о том, что выступали только записные ораторы, участники подвозились с Костромы. Неуважаемые господа, да что — вся Кострома приехала в Москву? Ну не смешите. В таких публикациях видна растерянность и страх перед тем, что придёт осенью. Соглашусь с известным на Урале автором Устиновым: он прямо предрекает, что летний массовый митинг в Москве — это предвестник многотысячных митингов КПРФ осенью. Если не будет никакой серьезной корректировки пенсионной реформы, протестная активность будет нарастать.

Июль — это пик отпускного периода, но и по регионам, я бы сказал, небывалые цифры. Да, в некоторых регионах, которые мы традиционно считали сильными, явка обычная. Допустим, что такое 2 тысячи человек в Новосибирске? Но ведь это уже десятый митинг! Или в Омске уже шестой митинг. То есть речь идет о том, что есть устойчивое ядро, и люди приходят на эти митинги в массовом количестве. Мы знаем определение Ленина о «революционной гимнастике»: один раз человек может выйти, а постоянно ходить трудно. А мы сейчас наблюдали в том же Омске и Новосибирске, что люди ходят постоянно и высказывают протест — это тоже немаловажно. Конечно, 10 тыс. в Екатеринбурге — это что-то. До 5 тыс. в Санкт-Петербурге — тоже неплохо. Если взять по югу — 4 тыс. в Краснодаре. Я помню похожие цифры, когда в 2011 году организовывал протест против фальсификации выборов — больше не было такой массовости. Очень показателен Ярославль, который проводил митинг несколько ранее. Там ситуация тоже настолько разогретая, что пришло небывалое количество людей. Каждый регион выбирал, когда ему удобно проводить протестные акции. Те, регионы которые выбрали будние дни, не прогадали, потому что людей было больше.

В общем, всюду было людно, что бы там ни каркали о провале митингов. Я думаю, что власть чешет в затылке. Никакого провала нет, а есть возрастание протестной активности, несвойственное для летнего затишья. Количество митингующих распределилось более-менее равномерно по всей стране, то есть высок градус неприятия реформы. Стандартная численность — минимум 2 тыс. человек, она присутствовала по всем крупнейшим областным центрам, вне зависимости от того, Юг это, Дальний Восток или Сибирь. Мы еще не учитываем, что КПРФ проводила манифестации в районных центрах. В целом до полумиллиона человек вышло наверняка, что является одним из явных рекордов разовой протестной активности последних лет.

По регионам есть важный момент. Митинги ещё до 28 июля проходили в крымских городах Феодосии и Евпатории. Через 4 года после объединения люди выходят протестовать, в то время когда на Украине не повышен пенсионный возраст, а повышен только стаж. Неужели власть не подумала даже о таком нелестном для себя сравнении?

Это эйфория пресловутых 77% поддержки. Думали что «пипл схавает». «Схавает» помойки в Подмосковье, а оказалось, что за 77% рейтинга Путина не спрячешься. Думали, что «схавает» этот пенсионный грабеж, по сути дела социальный дефолт — а это ударило по всей системе власти. Кстати, замечу: крушение рейтингов случилось не только у Медведева, оно затронуло и Путина. Мы видим, как с 53% до 37% (и это по официальным данным!) упал рейтинг «Единой России», так что это тоже немаловажные последствия реформы. То есть мыслишки про власть: «Лишь бы не было войны, пусть царствуют, пусть гадят, но всё будет спокойно» — это уже не работает. Возвращаясь к теме Крыма, то власть должна серьезно задуматься о всей своей людоедской социальной политике, потому что она негативно сказывается на настроении крымчан и ставит под угрозу геополитическую стабильность Российской Федерации. По Крыму мы тоже видим, что там идет переоценка ценностей Пока получили данные только по Севастополю и Симферополю, думаю, что в целом по Крыму будут цифры впечатляющие. Тем более, что 4 года назад крымчанам обещали: в Крыму не будет принят ни один закон, ухудшающий положение крымчан по сравнению с украинскими законами, а тем не менее намерены принять. Надеюсь, что не примут, потому что, судя по ожоговой реакции власти на субботние и воскресные митинги, «наверху» произойдет некоторое переосмысление.

Уже ряд лет мы живем в странной ситуации, когда праволиберальная власть разыгрывает игру с праволиберальной же «оппозицией». То есть картонная, назначенная самой же властью «оппозиция» (именно в кавычках) — Навальный, Собчак и так далее — собирали толпы, которые вроде как выступали против власти, а левые силы, чтобы не замазаться смычкой с названными персонажами, стояли в стороне. Сейчас КПРФ в столице перехватила массовую уличную повестку, это существенно. Я не стал бы говорить, что это то же самое, что и большевизация советов в 1917 году, которая произошла в августе в столицах тогдашней Российской империи. Но мы понимаем, что и сегодня столица определяет всё, и власти очень удобен либеральный «протест», поэтому он и культивировался. И я уверен, что он будет и дальше культивироваться. И совместными усилиями власти и либералов вот нарастающая волна народного протеста будет всячески гаситься — но мы же тоже не лыком шиты.

Обратите внимание: в последние годы слово «оппозиция» стало применимо только к правым либералам. Эта старая песня. Дело в том что есть либеральное большинство СМИ, которые прикармливаются властью, и эти извращения и выверты смыслов уже давно практикуются. В начале перестройки, перед тем как Ельцин и «демократы» пришли к власти, они произвели перемену смыслов и назвали компартию правыми, а себя — левыми. Это тоже тогда было внушено с помощью СМИ, которые перешли под контроль банды Яковлева. Так что здесь ничего нового нет, они будут и дальше пытаться навязать свои смыслы

Каковы перспективы объединения разных левых сил, которое наблюдается на митингах? Как только возникает совместная деятельность, так появляется и перспектива, а не наоборот. Если всё опять вернётся к узким групповым дискуссиям, то понятно, что здесь перспектив немного, а реальная борьба всегда сплачивает. Как это произошло на московском митинге. Поэтому всех призываем к реальной борьбе. Как спрашивал Иосиф Виссарионович: «А сколько дивизий у папы Римского?» Дорогие друзья, приводите свои «дивизии» на митинг и будем вместе бороться — это реальный путь к объединению.

Власть очень преуспела в расколе между правыми патриотами и левыми патриотами. Во второй половине 90-х в Народно-патриотическом союзе России прекрасно себя чувствовали и коммунисты, и правые патриоты — даже монархисты. Уживались и совместно работали против ельцинского беспредела. И во многом преуспели, потому что Ельцин ушел под солидарным нажимом. Удастся сейчас преодолеть раскол с правыми патриотами и объединиться в совместной борьбе?

Когда возникает общая цель и общее понимание, то есть перспективы. Есть национально-патриотическая часть реального оппозиционного спектра, и сюда идет основной удар по размежеванию с лево-патриотический оппозицией. Колебания рейтингов «ЕдРа» в последний месяц показывают, что национально-патриотическая часть, которая поддерживала партию власти, возвращается к своим извечным союзникам — левым. Потому что цель спасения страны — ключевая.

Он закутал голову одеялом и долго лежал молча. Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.

Саша высунул нос из-под одеяла и предложил тихонько:

– Давай ляжем на печи, рядом?

– Жарко на печи.

Помолчав, он сказал:

– Как она – сразу, а? Вот тебе и ведьма… Не могу уснуть…

– И я не могу.

Он стал рассказывать о покойниках, как они, выходя из могил, бродят до полуночи по городу, ищут, где жили, где у них остались родные.

– Покойники помнят только город, – тихонько говорил он, – а улицы и дома не помнят уж…

Становилось все тише, как будто темнее. Саша приподнял голову и спросил:

– Хочешь, посмотрим мой сундук?

Мне давно хотелось узнать, что он прячет в сундуке. Он запирал его висячим замком, а открывал всегда с какими-то особенными предосторожностями и, если я пытался заглянуть в сундук, грубо спрашивал:

– Чего тебе надо? Ну?

Когда я согласился, он сел на постели, не спуская ног на пол, и уже тоном приказания велел мне поставить сундук на постель, к его ногам. Ключ висел у него на гайтане, вместе с нательным крестом. Оглянув темные углы кухни, он важно нахмурился, отпер замок, подул на крышку сундука, точно она была горячая, и, наконец приподняв ее, вынул несколько пар белья.

Сундук был до половины наполнен аптечными коробками, свертками разноцветной чайной бумаги, жестянками из-под ваксы и сардин.

– Это что?

– А вот увидишь…

Он обнял сундук ногами и склонился над ним, напевая тихонько:

– Царю небесный…

Я ожидал увидеть игрушки: я никогда не имел игрушек и относился к ним с наружным презрением, но не без зависти к тому, у кого они были. Мне очень понравилось, что у Саши, такого солидного, есть игрушки; хотя он и скрывает их стыдливо, но мне понятен был этот стыд.

Открыв первую коробку, он вынул из нее оправу от очков, надел ее на нос и, строго глядя на меня, сказал:

– Это ничего не значит, что стекол нет, это уж такие очки!

– Дай мне посмотреть!

– Тебе они не по глазам. Это для темных глаз, а у тебя какие-то светлые, – объяснил он и по-хозяйски крякнул, но тотчас же испуганно осмотрел всю кухню.

В коробке из-под ваксы лежало много разнообразных пуговиц, – он объяснил мне с гордостью:

– Это я всё на улице собрал! Сам. Тридцать семь уж…

В третьей коробке оказались большие медные булавки, тоже собранные на улице, потом – сапожные подковки, стертые, сломанные и цельные, пряжки от башмаков и туфель, медная дверная ручка, сломанный костяной набалдашник трости, девичья головная гребенка, «Сонник и оракул» и еще множество вещей такой же ценности.

В моих поисках тряпок и костей я легко мог бы собрать таких пустяковых штучек за один месяц в десять раз больше. Сашины вещи вызвали у меня чувство разочарования, смущения и томительной жалости к нему. А он разглядывал каждую штучку внимательно, любовно гладил ее пальцами, его толстые губы важно оттопырились, выпуклые глаза смотрели умиленно и озабоченно, но очки делали его детское лицо смешным.

– Зачем это тебе?

Он мельком взглянул на меня сквозь оправу очков и спросил ломким дискантом:

– Хочешь, подарю что-нибудь?

– Нет, не надо…

Видимо, обиженный отказом и недостатком внимания к богатству его, он помолчал минуту, потом тихонько предложил:

– Возьми полотенце, перетрем все, а то запылилось…

Когда вещи были перетерты и уложены, он кувырнулся в постель, лицом к стене. Дождь пошел, капало с крыши, в окна торкался ветер.

Не оборачиваясь ко мне, Саша сказал:

– Погоди, когда в саду станет суше, я тебе покажу такую штуку – ахнешь!

Я промолчал, укладываясь спать.

Прошло еще несколько секунд, он вдруг вскочил и, царапая руками стену, с потрясающей убедительностью заговорил:

– Я боюсь… Господи, я боюсь! Господи помилуй! Что же это?

Тут и я испугался до онемения: мне показалось, что у окна во двор, спиной ко мне, стоит кухарка, наклонив голову, упираясь лбом в стекло, как стояла она живая, глядя на петушиный бой.

Саша рыдал, царапая стену, дрыгая ногами. Я с трудом, точно по горячим угольям, не оглядываясь, перешел кухню и лег рядом с ним.

Наревевшись до утомления, мы заснули.

Через несколько дней после этого был какой-то праздник, торговали до полудня, обедали дома, и, когда хозяева после обеда легли спать, Саша таинственно сказал мне:

– Идем!

Я догадался, что сейчас увижу штуку, которая заставит меня ахнуть.

Вышли в сад. На узкой полосе земли, между двух домов, стояло десятка полтора старых лип, могучие стволы были покрыты зеленой ватой лишаев, черные голые сучья торчали мертво. И ни одного вороньего гнезда среди них. Деревья – точно памятники на кладбище. Кроме этих лип, в саду ничего не было, ни куста, ни травы; земля на дорожках плотно утоптана и черна, точно чугунная; там, где из-под жухлой прошлогодней листвы видны ее лысины, она тоже подернута плесенью, как стоячая вода ряской.

Саша прошел за угол, к забору, с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные окна соседнего дома. Присел на корточки, разгреб руками кучу листьев, – обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю. Он приподнял их – под ними оказался кусок кровельного железа, под железом – квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень.

Саша зажег спичку, потом огарок восковой свечи, сунул его в эту дырку и сказал мне:

– Гляди! Не бойся только…

Сам он, видимо, боялся: огарок в руке его дрожал, он побледнел, неприятно распустил губы, глаза его стали влажны, он тихонько отводил свободную руку за спину. Страх его передался мне, я очень осторожно заглянул в углубление под корнем, – корень служил пещере сводом, – в глубине ее Саша зажег три огонька, они наполнили пещеру синим светом. Она была довольно обширна, глубиною как внутренность ведра, но шире, бока ее были сплошь выложены кусками разноцветных стекол и черенков чайной посуды. Посредине, на возвышении, покрытом куском кумача, стоял маленький гроб, оклеенный свинцовой бумагой, до половины прикрытый лоскутом чего-то похожего на парчовый покров, из-под покрова высовывались серенькие птичьи лапки и остроносая головка воробья. За гробом возвышался аналой, на нем лежал медный нательный крест, а вокруг аналоя горели три восковые огарка, укрепленные в подсвечниках, обвитых серебряной и золотой бумагой от конфет.

Острия огней наклонялись к отверстию пещеры; внутри ее тускло блестели разноцветные искры, пятна. Запах воска, теплой гнили и земли бил мне в лицо, в глазах переливалась, прыгала раздробленная радуга. Все это вызвало у меня тягостное удивление и подавило мой страх.

– Хорошо? – спросил Саша.

– Это зачем?

– Часовня, – объяснил он. – Похоже?

– Не знаю.

– А воробей – покойник! Может, мощи будут из него, потому что он – невинно пострадавший мученик…

– Ты его мертвым нашел?

– Нет, он залетел в сарай, а я накрыл его шапкой и задушил.

– Зачем?

– Так…

Он заглянул мне в глаза и снова спросил:

– Хорошо?

– Нет!

Тогда он наклонился к пещере, быстро прикрыл ее доской, железом, втиснул в землю кирпичи, встал на ноги и, очищая с колен грязь, строго спросил:

– Почему не нравится?

– Воробья жалко.

Он посмотрел на меня неподвижными глазами, точно слепой, и толкнул в грудь, крикнув:

– Дурак! Это ты от зависти говоришь, что не нравится! Думаешь, у тебя в саду, на Канатной улице, лучше было сделано?

Я вспомнил свою беседку и уверенно ответил:

– Конечно, лучше!

Саша сбросил с плеч на землю свой сюртучок и, засучивая рукава, поплевав на ладони, предложил:

– Когда так, давай драться!

Драться мне не хотелось, я был подавлен ослабляющей скукой, мне неловко было смотреть на озлобленное лицо брата.

Он наскочил на меня, ударил головой в грудь, опрокинул, уселся верхом на меня и закричал:

– Жизни али смерти?

Но я был сильнее его и очень рассердился; через минуту он лежал вниз лицом, протянув руки за голову, и хрипел. Испугавшись, я стал поднимать его, но он отбивался руками и ногами, все более пугая меня. Я отошел в сторону, не зная, что делать, а он, приподняв голову, говорил:

– Что, взял? Вот буду так валяться, покуда хозяева не увидят, а тогда пожалуюсь на тебя, тебя и прогонят!

Он ругался, угрожал; его слова рассердили меня, я бросился к пещере, вынул камни, гроб с воробьем перебросил через забор на улицу, изрыл все внутри пещеры и затоптал ее ногами.

– Вот тебе, видел?

Саша отнесся к моему буйству странно: сидя на земле, он, приоткрыв немножко рот и сдвинув брови, следил за мною, ничего не говоря, а когда я кончил, он, не торопясь, встал, отряхнулся и, набросив сюртучок на плечи, спокойно и зловеще сказал:

– Теперь увидишь, что будет, погоди немножко! Это ведь я все нарочно сделал для тебя, это – колдовство! Ага?..

Я так и присел, точно ушибленный его словами, все внутри у меня облилось холодом. А он ушел, не оглянувшись, еще более подавив спокойствием своим.

Я решил завтра же убежать из города, от хозяина, от Саши с его колдовством, от всей этой нудной, дурацкой жизни.

На другой день утром новая кухарка, разбудив меня, закричала:

– Батюшки! Что у тебя с рожей-то?..

«Началось колдовство!» – подумал я угнетенно.

Но кухарка так заливчато хохотала, что я тоже улыбнулся невольно и взглянул в ее зеркало: лицо у меня было густо вымазано сажей.

– Это – Саша?

– А то я! – смешливо кричала кухарка.

Я начал чистить обувь, сунул руку в башмак, – в палец мне впилась булавка.

«Вот оно – колдовство!»

Во всех сапогах оказались булавки и иголки, пристроенные так ловко, что они впивались мне в ладонь. Тогда я взял ковш холодной воды и с великим удовольствием вылил ее на голову еще не проснувшегося или притворно спавшего колдуна.

Но все-таки я чувствовал себя плохо: мне все мерещился гроб с воробьем, серые, скрюченные лапки и жалобно торчавший вверх восковой его нос, а вокруг – неустанное мелькание разноцветных искр, как будто хочет вспыхнуть радуга – и не может. Гроб расширялся, когти птицы росли, тянулись вверх и дрожали, оживая.

Бежать я решил вечером этого дня, но перед обедом, разогревая на керосинке судок со щами, я, задумавшись, вскипятил их, а когда стал гасить огонь, опрокинул судок себе на руки, и меня отправили в больницу.

Помню тягостный кошмар больницы: в желтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в саванах, ходил на костылях длинный человек с бровями, точно усы, тряс большой черной бородой и рычал, присвистывая:

– Преосвященному донесу!

Койки напоминали гробы, больные, лежа кверху носами, были похожи на мертвых воробьев. Качались желтые стены, парусом выгибался потолок, пол зыбился, сдвигая и раздвигая ряды коек, все было ненадежно, жутко, а за окнами торчали сучья деревьев, точно розги, и кто-то тряс ими.

В двери приплясывал рыжий, тоненький покойник, дергал коротенькими руками саван свой и визжал:

– Мне не надо сумасшедших!

А человек на костылях орал в голову ему:

– Пре-освящен-ному-с…

Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, – я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване, написала что-то на черной доске в моем изголовье, – мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.

– Тебя как зовут? – спросила она.

– Никак.

– У тебя же есть имя?

– Нет.

– Ну, не дури, а то высекут!

Я и до нее был уверен, что высекут, а потому не стал отвечать ей. Она фыркнула, точно кошка, и кошкой, бесшумно, ушла.

Зажгли две лампы, их желтые огни повисли под потолком, точно чьи-то потерянные глаза, висят и мигают, досадно ослепляя, стремясь сблизиться друг с другом.

В углу кто-то сказал:

– Давай в карты играть?

– Как же я без руки-то?

– Ага, отрезали тебе руку!

Я тотчас сообразил: вот – руку отрезали за то, что человек играл в карты. А что сделают со мной перед тем, как уморить меня?

Руки мне жгло и рвало, словно кто-то вытаскивал кости из них. Я тихонько заплакал от страха и боли, а чтобы не видно было слез, закрыл глаза, но слезы приподнимали веки и текли по вискам, попадая в уши.

Пришла ночь, все люди повалились на койки, спрятавшись под серые одеяла, с каждой минутой становилось все тише, только в углу кто-то бормотал:

– Ничего не выйдет, и он – дрянь, и она – дрянь…

Написать бы письмо бабушке, чтобы она пришла и выкрала меня из больницы, пока я еще жив, но писать нельзя: руки не действуют и не на чем. Попробовать – не удастся ли улизнуть отсюда?

Ночь становилась все мертвее, точно утверждаясь навсегда. Тихонько спустив ноги на пол, я подошел к двери, половинка ее была открыта, – в коридоре, под лампой, на деревянной скамье со спинкой, торчала и дымилась седая ежовая голова, глядя на меня темными впадинами глаз. Я не успел спрятаться.

– Кто бродит? Подь сюда!

Голос не страшный, тихий. Я подошел, посмотрел на круглое лицо, утыканное короткими волосами, – на голове они были длиннее и торчали во все стороны, окружая ее серебряными лучиками, а на поясе человека висела связка ключей. Будь у него борода и волосы длиннее, он был бы похож на апостола Петра.

– Это – варены руки? Ты чего же шлендаешь ночью? По какому закону?

Он выдул в грудь и лицо мне много дыма, обнял меня теплой рукой за шею и привлек к себе.

– Боишься?

– Боюсь!

– Здесь все боятся вначале. А бояться нечего. Особливо со мной – я никого в обиду не дам… Курить желаешь? Ну, не кури. Это тебе рано, погоди года два… А отец-мать где? Нету отца-матери! Ну, и не надо – без них проживем, только не трусь! Понял?

Я давно уже не видал людей, которые умеют говорить просто и дружески, понятными словами, – мне было невыразимо приятно слушать его.

Когда он отвел меня к моей койке, я попросил:

– Посиди со мной!

– Можно, – согласился он.

– Ты – кто?

– Я? Солдат, самый настоящий солдат, кавказский. И на войне был, а – как же иначе? Солдат для войны живет. Я с венграми воевал, с черкесом, поляком – сколько угодно! Война, брат, бо-ольшое озорство!

Я на минуту закрыл глаза, а когда открыл их, на месте солдата сидела бабушка в темном платье, а он стоял около нее и говорил:

– Поди-ка померли все, а?

В палате играло солнце, – позолотит в ней все и спрячется, а потом снова ярко взглянет на всех, точно ребенок шалит.

Бабушка наклонилась ко мне, спрашивая:

– Что, голубок? Изувечили? Говорила я ему, рыжему бесу…

– Сейчас я все сделаю по закону, – сказал солдат, уходя, а бабушка, стирая слезы с лица, говорила:

– Наш солдат, балахонский, оказался…

Я все еще думал, что сон вижу, и молчал. Пришел доктор, перевязал мне ожоги, и вот я с бабушкой еду на извозчике по улицам города. Она рассказывает:

– А дед у нас – вовсе с ума сходит, так жаден стал – глядеть тошно! Да еще у него недавно сторублевую из псалтиря скорняк Хлыст вытащил, новый приятель его. Что было – и-и!

Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая баба с охапкой атласных веток вербы в руках – весна идет, скоро Пасха!

Сердце затрепетало жаворонком.

– Люблю я тебя очень, бабушка!

Это ее не удивило, спокойным голосом она сказала мне:

– Родной потому что, а меня, не хвастаясь скажу, и чужие любят, слава тебе, Богородица!

Улыбаясь, она добавила:

– Вот – обрадуется она скоро, сын воскреснет! А Варюша, дочь моя…

И – замолчала…